Пётр Загоруйко
Проповедь
НЕ ПЕРЕДВИГАЙ МЕЖИ!

3Цар. 21:2 И сказал Ахав Навуфею, говоря: отдай мне свой виноградник; из него будет у меня овощной сад, ибо он близко к моему дому; а вместо него я дам тебе виноградник лучше этого, или, если угодно тебе, дам тебе серебра, сколько он стоит.
Я заострю наше внимание пока только на этом месте. Второй стих показывает нам на то, что в те времена жил простолюдин и имя его простое – Навуфей. А рядом жил Ахав – царь. То есть они были соседями. И вдруг царь попадает в зависимость к этому простолюдину. Это чудесный случай, когда царь пресмыкается перед простым человеком, да еще и говорит: «Что тебе виноградник, я сделаю из него овощной сад, а ты если хочешь, то я дам тебе виноградник еще лучше. А если не хочешь виноградник, я дам тебе серебра, сколько он стоит».

Если бы это был такой христианин, которого называют коммерсантом, он сразу бы стал считать выгоду. Он бы сказал: во-первых, если я отдам виноградник, я приобрету себе другом царя. Это же великое дело – царь находится в зависимости от меня. Во-вторых: если я захочу, то царь мне даст прекрасный виноградник; я могу попросить в каком-то другом месте, и очень солидный. В третьих: если я не хочу виноградник, то я попрошу у него серебра, а серебра-то я попрошу обязательно. Я знаю, что у царя его немало и ему ничего не стоит дать мне немного. Наверное, в наше время, такой христианин-коммерсант, который не может рассчитывать на награду Божью, посмотрел бы и сказал – хорошее предложение; потер бы руки и сказал – все, соглашаюсь. Наверное, так сделает и Навуфей?!

Читаем третий стих. «Но» - и это первое слово сразу же настораживает. Как настораживает? Но Навуфей сказал Ахаву: сохрани меня Господь, чтоб я отдал тебе наследство отцов моих! 3Цар. 21:3.
Вот верный муж! Вы думаете, что Святой Дух речь в этом тексте ведет просто о винограднике, и просто об отношениях простого человека и царя? Конечно же, нет! Каждый, думаю, распечатывает написанное Святым Духом, потому что Он – автор этого письма. Библейские персонажи – это прообразы для нас. Ахав находится в роли дьявола, который тоже сегодня говорит нам: «Да что вам церковь! Я вам лучшее дам, только вы отступите от тех меж, которые поставил Бог. Что вам эти межи?!»

Да не так ли было от самого начала? Бог поставил межу и сказал: «Вот это можешь есть, и это, а вот от этого дерева не можешь есть, потому что смертию умрёшь». Была ли это межа Божья? Конечно же, межа! Это было наследие нашего небесного Отца. И что теперь? А дьявол подходит и говорит: «Да что вы! Вы ничего не знаете. Вы хотите быть как боги? Если хотите, то вкусите от этого дерева!»

И что они делают? Вкушают. Стали ли они как боги? Стали они наги и Господу пришлось говорить: «Адам, где ты?» Разве Сердцевидец не знал, где был Адам? Конечно, знал. Он спросил «где ты», чтобы Адам увидел то положение, в котором оказался. Это не Богу было нужно, который знает всё, и все мысли наперед. Он этим вопросом хотел указать Адаму на его положение. И теперь, когда я смотрю на Навуфея, я вижу, какой это верный человек! Он сказал: -сохрани меня Господь, чтоб я отдал тебе наследие отцов моих. Он знал, что межи, положенные отцами, ни в коем случае нельзя передвигать. И тем более отдавать то, что есть наследие отцов.

Навуфей был непоколебим. Он не сказал: «Господи, сохрани меня в жизни от этого дела, но сказал «сохрани меня». И здесь мы четко видим его верность. То есть, пусть это даже будет смертельно для меня, но дай мне силы, чтобы я эту верность сохранил; верность заветов моих отцов. Вот почему Апостолы, уходя в вечность, говорили, что если даже и ангел придёт и будет говорить не то, что мы говорили, да будет анафема. То есть, они были полностью уверены, что те межи, которые поставил Господь, точны и что всякое передвижение их будет смертельно и опасно. И Навуфей был именно таким героем веры.

Иезавель посмеялась над Ахавом и сказала:
-Ой, да какой ты мужчина, какой ты царь? Посмотри, как ты огорчился и ничего не ешь, лег лицом к стене! Да разве ты царь? Смотри, что я сделаю, хоть я и женщина. Я сейчас подговорю некоторых людей и мы его убъем.
Так они и сделали. Но Навуфей остался верным! Если бы мы передвинули по своему произволу межи какого-нибудь дома, то что бы было? Мы вступили бы с архитектором в какое-то состязание, с непосредственными органами, которые владеют домом. Кто бы нам позволил такое делать? Мы знаем, что это ненормально. А если бы мы передвигали межи своего города? Междугородние власти поднялись бы против нас. А если бы мы стали передвигать межи страны, что было бы? Война международная! Вот тут-то мы четко видим всю ситуацию.

А как же мы не видим тогда, когда передвигаем какие-то межи нашей жизни? Я посещаю эту страну (Германию) уже с 1989-го года и уже насмотрелся, как падают нравы. Первые годы приезжал – было одно положение немцев-христиан; говорю не в критику, но чтобы насторожиться; а приезжая теперь, вижу огромную разницу. В одно место приехал и встретил одну сестру, а она бывшая узница, смотрю: волосы обрезаны, в брюках. Она выходит с улыбкой, радуется, что увиделись, а я стою, как будто меня дождь намочил. Смотрю на нее, а она смотрит на меня и говорит:
- Что, не узнаешь меня?
- Да, вот такой не узнаю! – отвечаю, - ты ли это? (Не хочу по имени называть, чтобы вы догадки не строили).
– А тебя что, смущают эти брюки? Так ведь нигде не написано, что брюки – это мужская одежда!
- Да, ты теперь будешь говорить: и то не написано, и то не написано… Там для вас это был великий грех, а здесь теперь эта межа передвинута. Передвинута так далеко, что люди становятся неузнаваемыми.

Посмотришь, кто там идет по улице: волос петушиный, красный, одеяние непонятное, смотришь, чтобы хоть по какому-то признаку определить, кто это? Не он, не она, а что-то непонятное. Люди изменили человеческий облик. Мир мы легко видим и говорим: что же это такое делается с ними? А с нами – видим ли мы, что делается? А если сегодня читать места Писания, которые более углубленно говорят – покайтесь. Кто покайтесь и веруйте в Писание? Покайтесь, верующие в Евангелие! Мы веруем, а практическая жизнь далеко стоит.

Чтобы показать опасность передвижения межи, то есть тех законов, которые поставил Господь для нашего благополучия, я приведу такой пример из св. Писания. Вы помните все Озу, который прикоснулся к ковчегу. Представим себе ситуацию, что мы вместе с ним движемся за колесницей. Колесница едет и начинает наклоняться. Когда я это представляю, то думаю: и я в этот момент подставил бы плечо, если бы увидел, как ковчег начинает падать. Да, я бы, конечно, подумал в сердце своем, что Господь сказал: не прикасайтесь где-то в святилище, а теперь, когда ковчег падает... Это же будет бесславием для Бога, когда ковчег упадет на землю. Конечно же, надо поддержать, ничего мне не будет. Оза поддерживает – и что?.. Падает, сраженный, и умирает. Кто виноват? «Оза», - все говорят. А я скажу: Оза стал тем последним стрелочником, который всегда виноват. А кто же был виноват на самом деле? А виноват был Давид. Вот так наше следствие Библейское устанавливает. Почему же именно Давид? А потому, что Давид увидел, что филистимляне прикатили этот ковчег на колеснице. Он и не подумал, что надо обратиться к законодательству, которое установило все межи обращения со всеми святынями Божими. И если бы он прочитал этот закон, то узнал бы, что ковчег надо только нести. Ни в коем случае не везти! Человек может в своем разуме сказать: надо всю пышность употребить, что и сделал Давид. Сколько певцов взял, какое великолепие было. Все было сделано с пышностью и вдруг – смерть! Почему? Давид передвинул межи.

А что это за межа? А межа – это была заповедь Божья. Господу не нужна пышность. Он хочет, чтобы мы в простоте и послушании следовали всем Его заповедям. Вот тогда мы дойдем точно! В ковчеге были сделаны кольца, через которые продевались шесты и священники должны были только носить его. Для чего? Для того, чтобы ковчег всегда находился в горизонтальном положении. Можно сказать, что руки священников были как амортизаторы, которые при нужном моменте срабатывали так, как им надо, и ковчег удерживался в горизонтальном положении. Давид не внял этому. Это после уже, он сделал всё по закону.

Кто исследовал эту историю, тот знает, что происходило с ковчегом и какие он нес благословения или проклятия. Когда Давид увидел, что Бог благословил Авидара, он решил забрать ковчег и нам известно, что с того места ковчег уже несли. И можно сказать, что Давид теперь усвоил урок.

Один брат спросил меня, почему Давид не был наказан, я скажу, что Давид был наказан. Он был наказан столько, что за теми наказаниями, такое наказание было бы маленьким. Мы должны видеть Давида не только упавшего, но и в покаянии помилованного! Мой дядя говорил: я верю в Евангелие я воспринимаю его, но я не могу пойти в церковь покаяться, потому что, когда я вспоминаю, что делал Давид и думаю, если бы этих страниц не было бы в Библии, я бы завтра покаялся, а сегодня я не могу. Вот так не понимает человек, как это Бог сделал его человеком по сердцу Своему. Хочу напомнить, что Давид после таких падений и плакал, как никто другой. Кто из нас сегодня хоть об одном из своих грехов рассказал в песнях? Бывает, грешат наглядно, а каются на ушко, мол, прости меня, брат. На всю церковь то и то сделал, а на ушко потом кается. А у Давида было не так. Когда он падал низко, то он столько псалмов написал, которые сегодня показывают нам, как при своем падении нужно вставать для того, чтобы снова взойти на Божьи высоты. Вот это муж веры! И Бог назвал его мужем по сердцу Своему потому, что Давид мог видеть свою наготу и, придя к Господу, сказать: прости меня, вот такого. Всегда ли мы набираемся мужества, чтобы сказать в церкви: братья, сестры, простите меня за то и то? Мы должны делать это просто так, как мы извиняемся, когда чихнем, к примеру. Для нас это привычное дело. А у кого нет такого состояния, когда он легко и просто мог бы сказать: брат, прости, сестра, прости, то тогда с его душой плохо дело.

Я расскажу теперь один наглядный пример из своей жизни по этим передвижениям меж. Когда я был маленьким, семья у нас была большая, одни мальчики, и я всегда думал, что если бы у меня была бы хоть одна сестра, я бы её всю жизнь носил на руках и не опускал бы на землю. Так мне хотелось иметь сестру. Отец мой был прикованный к постели. За ним надо было ухаживать и кормить с ложечки. Работу было трудно найти и мама делала всё возможное, чтобы мы хоть как-то могли выжить. Я часто рассказываю об этом детям и в лагерях, и в церквях, где приходится с ними общаться, и спрашиваю: «Вы понимаете, что такое хлеб?» Дети отвечают: «Угу-у...» Думаю, вы то автоматически так говорите, а понимаете ли вы, сколько хлеба выбрасывается?! Жутко! Я всегда вспоминаю тот момент, когда я в детстве отвечал на вопросы по каким-то главам из Библии, которые я должен был каждый день читать, после чего мама проводила экзамен. И если я правильно отвечал на ее вопросы, то я знал, что она мне намажет хлеб тоненьким слоем повидла из стеклянной баночки. И когда я получал такой кусочек хлеба, то я бегал по всему поселку и показывал, что я сегодня кушаю. А когда она давала мне две конфетки, то это был вообще праздник. Я часто, задумываясь, вспоминаю своё детство! Все давалось нам трудно и мы всему знали цену. А какое поколение растет сейчас? Где та глубина взятия настоящей жизни?

Когда мы вот так жили, я думал: Господи, да что же это такое, мне уже семь лет, а я должен быть один возле отца. Мои друзья играют во все игры, а я должен сидеть возле отца и что он ни попросит, все делать. Вот так я взрослел. В восемь лет я готовил отцу суп. Моя мама полностью все возложила на меня, потому что одним надо было найти травы для коз, другим еще что-то; а я должен был сидеть возле отца дома и все убирать, да еще и две главы потом пересказать. Я всегда вспоминаю и ценю то, как воспитывала нас мама. И сейчас говорю, что моя мама лучше всех мам.
Как-то мама задала мне вопрос:
-Как звали отца апостола Андрея?
- Мам, нет такого в Евангелии,- говорю я.
- Как так нет? Ты же читал сегодня главу?
- Читал.
- И я читала эту главу. Там написано.
- Нет там такого,- говорю я.
- Еще раз читай.
Я перечитываю, ну нет там такого, и все. Мама говорит мне:
- Библия учит математике и всему. Библия – это не только книга, в которой ты читаешь слова, которые видишь, но надо читать и то, что не написано, то, что находится между строк. Как звали отца апостола Петра?- говорит мне мама. - Ищи в Библии.
Я читаю (Симон Ионин, любишь ли Ты меня?) Вот тут-то я и догадался – его отец Иона! Мама говорит:
- Правильно, ну а остальное тоже легко вычислить.
Тогда я понял: Андрей был братом Петра, а значит, и его отец - Иона. Это было целое откровение! Когда мы вот так разбирали элементарные случаи, и я познавал что-то новое, то я всегда говорил:
-Теперь я знаю то, чего другие не знают и смогу загадать им эти загадки.
Вот так мы росли.

Я храню одну фотографию, как святыню, на которой стоит: мама (отец тогда был в узах), а возле неё стоим мы, мал мала меньше и все улыбаемся. Кажется, чего же улыбаться? Один, самый маленький, стоит в фуфайке, а рукава до самого пола свисают; другой стоит в ботинках, как у буратино; у третьего чуть ли не мешок вместо штанов, но все смеются, радуются. Я не могу смотреть без слез на эту фотографию. Мы были одним сердцем.

Расскажу вам ещё один момент, когда я довёл до слёз своего больного отца. Как обычно я кормил его с ложечки, он кушал, что-то не успевал проглатывать. И я помню, что разозлился и прямо так подергал ложкой, что мол быстрей, мне же надо гулять и прочее. А потом взял и выпалил такую фразу:
- Как же так! Ты верующий, почему же ты лежишь вот так? Десять лет лежать в постели! Неужели ты неверующий? Или Бог слабый, что не может поднять тебя с постели? Или ты грешный такой, что Он не может исцелить тебя из-за твоего греха? – Я смотрю, отец пустил слезинку, другую, а потом говорит:
- Я понимаю, ты уже повзрослел и теперь я могу все тебе рассказать, почему это так. – Я помню эту историю, до глубины души она меня потрясла.
Отец рассказал, как они эвакуировались во время войны. Конечно, прежде всего вывозили самое ценное: станки, оборудование и т.д. Все бежали на север, подальше от фронта. А кому нужны были тюремщики? Никому они не были нужны! Как их вывозить? А вывозить вообще не стоит, всех уничтожить и все. Но ведь надо уничтожать как-то постепенно. И что они делали? Прямо там, в Юзовке, была долина, где вывозили многих больших преступников и расстреливали, а потом брали, чтобы никто из родствеников или знакомых не узнал их, засыпали сухой известью и поливали водой, чтобы известь, сгасившись, обезобразила лица. Эти все слухи доходили до тюрьмы, где их все обсуждали. Других, менее опасных, вывозили в места, где они могли рыть окопы или делать еще что-то. Иных загружали в вагоны, а потом обливали их керосином или бензином и сжигали. Отец говорил, что пока они были еще в тюрьме и живые, для них это была особая милость. Все те, которые были верующими, стояли постоянно на коленях и молились Богу. Но вот наступил и их черед. Их выводят, а они думают,- куда?! Так и увозили. Садили в вагоны, а они радовались, что их не расстреляли на месте. Везли в вагонах, в которых до этого перевозили скот. От невыносимой жары шло испарение мочи, пота и крови, из-за чего было трудно дышать. Люди стояли плотно друг ко другу, и чтобы повернуться, нужно было ждать команды, а чтобы вдохнуть свежего воздуха с разбитого окошка, они должны были меняться, стоя в кольце, и ждать своей очереди. В этой давке, в этом клоповнике, поезд периодически останавливался и тех, кто был уже мертв, просто высыпали, а остальных томили ржавой камсой, когда же эта камса высыхала, она становилась еще более солёной. Один дедушка, который был пресвитер, говорил:
- Братья, никто не кушайте! Вам потом не дадут воды и вы все помрёте.

И те, кто слушался его совета, оставались в живых. Один заключённый, который уверовал через того дедушку, рассказал моему отцу, как умер этот старец. Этот человек спасся во время бомбёжки. Вагон был опрокинут и все заключенные стали разбегаться. Даже верующие стали бежать. Они говорили дедушке:
- Андрей Ярмолаевич, побежали.
А он говорит: - Ну как я могу бежать и оставить своих раненых братьев?
Он остался. Конвой заново потом отвёз их в тюрьму, где они были расстреляны.

Отец же говорил, что их привезли на одну станцию. Комиссар подошел к вагону, открыл дверь, и, вместо того, чтобы дать воды, как они это делали иногда, или чего-то другого: камсы или селёдки; послышался голос:
- Штунда, выходи!
А штунда – это были баптисты; новое имя, данное немецкими колонистами, которые среди православия несли чистое учение.

Вышло их тогда человек 15. Как не выходить? Все равно сделают перекличку и тогда будет еще хуже. Вышли они. На станции маленький парк. Их построили и этот комиссар в кожаной тужурке, с длинным браунингом или пистолетом, говорит:
- Так вы отказались от участия в войне, кровопролитием называете? А то, что кровь нашей родины проливают, вам безразлично? Значит, вы только себя любите? Ишь, Божьи человеки! Вот сегодня я узнаю, есть среди вас умные или нет. Выходите, кто все-таки возьмёт оружие. Кто не выйдет, будет расстрелян. – и он для страха взял и выстрелил вверх. Дрогнули они, но никто не вышел. До этого ехали вместе в вагонах, вместе пели и молились; думали, что сплочены воедино, как пять пальцев на руке. А после произошло следующее... Комиссар сказал:
- Раз вы такие умные, то копайте себе яму.
Они копали и думали: ах, лопата, помедленней работай! Все было явно – копают себе могилу, тут их и солдаты окружили с винтовками в руках. Как не замедляй, а яма уже выкопана. Комиссар кричит:
- Достаточно, собаки вас оттуда не отроют. Сейчас и собакам жизни нет.
Когда братья вырыли яму, бросили в сторону лопаты, комиссар говорит:
- Подойдите и посмотрите туда, там лицо вашей смерти. Посмотрите, посмотрите в вашу яму.
Они смотрели и думали: кто узнает, как они умерли. Отец мой думал: как же дети узнают о его смерти... Тут мелькнуло сомнение: а может, стоит взять оружие? Я же могу и не воевать. Буду бегать с ружьем, но стрелять буду выше людей, я никого не застрелю! Разве я обижу этим Бога? Я же кровь не пролью. Каждый тогда думал о чем-то таком.
Комиссар опять спрашивает:
- Ну, вы поняли, что я не шучу? Кто из вас умнее, выходи. Если нет, то ровно через две минуты вы будете лежать там засыпанные.
Они стояли лицом к яме. В тот момент, когда прозвучали эти слова, они думали, что будут так и дальше стоять, но только пятеро осталось у ямы. Они даже вздрогнули, когда увидели, что девять или десять человек отошли и сказали, что возьмут оружие. Вот это и есть переступление межи. Межа должна быть до смерти. И сегодня все заповеди, которые дал Господь нам для духовного счастья, мы ни в коем случае не должны перешагивать.

И что, вы думаете, дальше было? Комиссар заулыбался. Он понял, что часть успеха он уже поимел. Он тогда говорит к этим отошедшим:
-Вот вижу, что вы умные. Давно бы так, а то в тюрьму они пошли за отказ от оружия. Теперь-то вы поняли, что все равно пришли к этому результату. Но я вас должен проверить. Вы что, думаете, что хитрее меня? Я вас проверю, а то вы, наверное, думали, что будете там по воробьям стрелять, а не по людям. Это кто напротив вас? Вы ведь теперь друзья родины, а это кто? Это изменники, враги ваши, как и те, что пришли с войной на нас. Теперь возьмите винтовки и расстреляйте этих изменников родины.

Братья стояли и думали, что уж этого их бывшие братья не позволят. И что вы думаете? Тот, кто сделал первый шаг отступления, тот будет делать и второй шаг, если не будет покаяния. Они взяли винтовки... Отец оглянулся и подумал: неужели это те братья, которые пели и молились с ними? Они думали, что они все одно, а теперь что?.. Когда постигают испытания, только тогда видишь, кто верующий сердцем, а кто верил только умом.

Они подняли винтовки, а те пятеро стояли, в ожидании. Отец говорил, что никогда не забудет того чувства, когда спина разделилась, потому что каждая клеточка говорила: только не в меня. Стоит он и думает, может, ошибаюсь, может, отойти, как другие? С другой стороны, Господи, дай устоять. Пусть никто не будет знать, пусть дети не будут знать, что я устоял, пусть только Ты будешь знать. Нужно было до боли сжимать губы, чтобы не стонать и не плакать, не дрогнуть, не упасть на колени, но доказать верность. И когда они услышали команду «пли», отец даже на цыпочки встал. Послышался щелчок, а выстрела нет. Оказывается, комиссар был хитрее. Он дал им незаряженные винтовки. Выстрела не последовало. Все стоявшие (15 человек) не знали, что вышел тайный указ проверить штундистов, и тех, кто настоящие верующие, держать просто в тюрьме, или по состоянию здоровья отпустить домой, а тех, которые ни вашим – ни нашим, расстрелять. И он таким образом проверял.

Видите, как коварен враг! Так, как Ахав подошел и говорит: «Дай, я сделаю овощной сад», так и в наше время дьявол хочет сделать овощной сад из церкви. Он хочет, чтобы мы передвигали межи и были неузнаваемыми. А Господь хочет, чтобы, когда Он позовёт нас, то чтобы мы услышали воскресшего точно так, как услышала Его Мария. Она не просто сказала «Равви», но «Раввуни». Это такое нежное слово, которым она обласкала воскресшего учителя. Потому, что она услышала голос своего Пастыря, Того, Кто её спас.

Отец говорил, что отступившие братья попадали на колени, побросали винтовки и кричали:
- Братья, простите нам такую измену.
- Пусть вам Бог простит. Мы вам прощаем, только бы Бог простил.
Они знали, что уже не будут помилованы, потому что комиссар всё стоял, смеялся и говорил:
- Вы теперь никому не нужны: ни Богу, ни дьяволу, ни вашей церкви, ни стране. Вы самые низкие люди. Расстрелять их!
Охранявшие их солдаты зарядили винтовки и расстреляли отступивших. Отец и еще четверо братьев закапывали их.

И тогда он мне сказал:
-Теперь ты понял, почему я лежу? Страдать можно не только за грехи. Страдать можно, нося раны Христовы; страдать можно и тогда, когда ты отстаиваешь истину до смерти.

Отстаиваем ли мы истину до смерти, друзья? Или смотрим на кого-то другого и думаем, что раз он так делает, то и мне, значит, так можно? Тот погибает и ты хочешь погибели? Нет! Иди вперед и взирай на Господа. Только на Него!

Мне однажды пришлось особо благовествовать среди цыган. Я еще в детстве хотел, собственно, знать жизнь цыганскую. Когда мы были детьми, нас часто пугали так: «Цыгане едут», а мы сразу бежали в дом и лезли под кровать. Цыгане были для нас олицетворением какого-то бандитизма, безнравственности и всего порочного. Потом я слышал о себе, когда говорили моей маме: